Недавно меня просили высказать своё мнение по поводу музыкальной ценности радиовещания. Я ответил, что, по моему мнению, радио оказывает на искусство дурное влияние, что оно разрушает весь дух и истинную выразительность музыки. Многие стали выражать своё недоумение по поводу того, что, столь отрицательно относясь к радио, я охотно записываюсь на пластинки, как будто между этими двумя областями существует некая таинственная тесная связь. Мне же кажется, что современный граммофон и методы грамзаписи во всех отношениях отличаются несравненно большим совершенством, чем радиопередачи, особенно когда дело касается записи фортепиано. Я согласен с тем, что такие записи не всегда были столь же совершенны, как сейчас. Двенадцать лет тому назад, когда в Америке Эдисоном была сделана первая моя грампластинка, звук фортепиано получился металлически звенящим. Рояль звучал в точности как русская балалайка, которая, как вы знаете, представляет собою струнный инструмент вроде гитары. Акустические качества, достигнутые при моих первых записях для фирмы «His Master’s Voice», оказались весьма неудовлетворительными. И только усовершенствование на протяжении трёх последних лет электрозаписи, а также значительное улучшение качества самих граммофонов привели к тому, что звучание фортепиано на пластинках приобрело такую достоверность, разнообразие и глубину, что вряд ли можно желать лучшего. [ с. 108] Могу без малейших сомнений признать, что современные грамзаписи фортепиано полностью отвечают требованиям пианиста. Что же касается меня самого, то я полагаю, что они помогают усилению моего престижа как артиста. Но я ни в коем случае не хочу сказать, будто эти превосходные результаты — итог лишь моей работы. Я слышал немало прекрасных грампластинок с записью игры множества различных пианистов, и в каждом случае сущность артистической индивидуальности была схвачена и передана. В самом деле, благодаря граммофону мы можем предложить публике программы, ничем не отличающиеся от тех, какие исполняются на концертных эстрадах. Теперь наши пластинки не разочаровали бы самого придирчивого слушателя, который присутствует непосредственно на концертах; миллионам людей, не имеющим возможности посещать концертные залы, пластинки дают достаточно точное представление о нашей игре. Прибавлю, что во всём этом самое важное для меня — это появившаяся теперь благодаря граммофону возможность совершенствовать свою игру до уровня, удовлетворяющего меня как артиста. По натуре я пессимист: в высшей степени редко бываю полностью удовлетворён своим исполнением; как правило, мне кажется, что можно было бы сыграть гораздо лучше. Когда же записываешься на грампластинку, появляется надежда достигнуть почти полного художественного совершенства. Если с первого, второго или третьего раза я не сыграю так хорошо, как хотелось бы, то могу повторно записывать, стирать запись и вновь записывать, пока наконец не буду доволен. Может ли артист, выступающий по радио и лишённый возможности предварительно проверить, как прозвучит его игра в эфире, испытывать подобное удовлетворение своей работой? Я не люблю слушать музыку по радио и делаю это чрезвычайно редко. Не могу поверить, что даже самое лучшее из услышанного мною способно удовлетворить требовательного художника. Меня глубоко огорчает упадок, который сейчас наблюдается в граммофонной промышленности. Нельзя не удивляться тому, что десять лет назад, когда я начинал работать [ с. 109] для фирмы «His Master’s Voice», дело с записью было поставлено блестяще, хотя качество изготовления пластинок было весьма посредственным. Сегодня у нас появились превосходные по качеству диски, но с самой записью дело обстоит хуже, чем когда бы то ни было. Разве не могу я сделать из этого тот вывод, что повальное увлечение радио приносит вред? Мне ни в коем случае не хотелось бы преуменьшать ценность радиовещания как научного открытия, совершаемые им в своей области чудеса, его благодетельное значение для человечества. Прекрасно представляю себе, что если бы я, скажем, оказался на Аляске, то был бы благодарен даже за бледный призрак музыки, который донесло бы до меня радио. Но в таких больших городах, как Лондон или Нью-Йорк, где всегда можно пойти в концертный зал, слушать музыку по радио мне кажется святотатством. Радио — это действительно грандиозное изобретение, но, мне думается, не для искусства. Сравнивая степень музыкальной ценности радиовещания и граммофона, можно прийти к выводу, что граммофон для музыканта — бесценное приобретение, сделавшее его искусство вечным. Вы слушаете по радио сольный концерт. В следующее мгновение он кончился, исчез, в то время как грампластинка навсегда сохраняет игру или пение выдающихся артистов мира. Подумайте только, чем бы мы обладали сейчас, если бы существовали пластинки с записями игры Листа, величайшего из когда-либо живших пианистов! А мы можем лишь смутно представить себе, как он мог играть. Последующие поколения будут счастливее нас, так как для них лучшие музыканты современности, благодаря грамзаписи, будут значить больше, чем только имена. Не могу представить себе более волнующий пример всемогущества граммофона, с его возможностью воссоздавать личность умершего гения, чем тот, с которым я впервые столкнулся, приехав в 1918 году в Америку. Это было в Нью-Йорке. Фирма «His Master’s Voice» предложила мне послушать несколько грампластинок с записями Льва Николаевича Толстого, чьё дружелюбие сильно поддержало меня и оказало на меня влияние в очень трудный период моей деятельности. Естественно, что [ с. 110] я весьма заинтересовался. Эти грампластинки, сделанные в его имении в России, содержали просто речи (одна была произнесена по-русски, другая — по-английски), излагающие его философские взгляды. Однако когда аппарат заработал и я вновь услышал его голос, воспроизведённый великолепно, вплоть до сиплого смешка, столь характерного для его речи, мне показалось, будто сам Толстой вернулся к жизни… Это было потрясающе. Редко я чувствовал такое глубокое волнение. Никогда, никогда не забуду впечатления, которое произвёл на меня столь долго не слышанный его голос… Ведь я в течение десятилетий и в России и в Америке прилагал много усилий, чтобы достать эти пластинки, но никто не мог сказать мне, где они, эти уникальные, неповторимые записи. Мне уже казалось, что они исчезли, затерялись. Возвращаясь к вопросу моей работы в области грамзаписи, должен сказать, что наиболее удовлетворён теми пластинками, которые сделаны за три последних года. Эти записи включают: мой собственный фортепианный Второй концерт, который я записал с сопровождением Филадельфийского симфонического оркестра под управлением Стоковского, «Карнавал» Шумана, недавно выпущенный в Америке, Сонату b-moll Шопена (эта пластинка, мне кажется, ещё не вышла в свет), сонаты для скрипки и фортепиано Грига (c-moll) и Бетховена (G-dur), исполненные совместно с Фрицем Крейслером. Вряд ли критикам, давшим столь высокую оценку пластинке с записью Сонаты Грига, известно, сколько было вложено терпения, огромного и тяжкого труда, чтобы достичь подобных результатов. Шесть сторон григовской пластинки мы записывали не меньше чем по пять раз каждую. Из этих тридцати дисков было, наконец, отобрано лучшее, остальное мы уничтожили. Вполне возможно, что такая работа не доставила никакого удовольствия Фрицу Крейслеру. Он большой музыкант, но не считает нужным тратить столько сил на подобное занятие. Со свойственным ему оптимизмом он после каждой пробы с энтузиазмом объявляет, что всё изумительно, потрясающе. Но присущий мне пессимизм заставляет меня всё время ощущать, что мы могли бы сыграть лучше. [ с. 111] Поэтому когда мы работаем вместе с Фрицем, происходят бесконечные баталии. Записываться с Филадельфийским симфоническим оркестром — дело настолько захватывающее, что любой артист может только мечтать об этом. Несомненно, это самый лучший оркестр в мире. Даже знаменитый Нью-Йоркский филармонический оркестр (он выступал в Лондоне под управлением Тосканини прошлым летом), мне кажется, уступит ему первенство. Полностью оценить всё совершенство Филадельфийского оркестра в состоянии лишь тот, кому, как мне, посчастливилось выступать с ним и в качестве солиста, и в качестве дирижёра. Запись моего Концерта с этим оркестром была неповторимым в своём роде событием. Помимо того, что я был единственным пианистом, который играл с этим оркестром для грамзаписи, очень редко случается, чтобы солист или композитор был так щедро вознаграждён, слушая своё произведение в сопровождении оркестра, исполненного столь живого интереса к совместной работе.[Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa Sеnаr.ru] Интерпретация этого коллектива совершенна и в оркестровых фрагментах, и в общем звучании с фортепиано. Пластинки эти, как и другие записи Филадельфийского оркестра, были сделаны в концертном зале. Мы играли так, словно давали публичный концерт. Конечно, такие условия записи дали наилучшие результаты: ведь ни одна из существующих в Америке студий не в состоянии вместить оркестр в составе ста десяти музыкантов. Их подготовленность почти невероятна. В Англии я постоянно слышу жалобы на то, что оркестр всегда страдает от недостатка репетиций. С другой стороны, Филадельфийский оркестр — настолько сыгранный коллектив, что может достигнуть большого успеха, затратив на репетиционную работу минимум времени. Недавно я дирижировал при записи на пластинку моей симфонической поэмы «Остров мёртвых» (сейчас она выпущена фирмой Victor в виде альбома из трёх пластинок, общим звучанием в двадцать две минуты). Едва ли не с двух репетиций оркестр был уже готов к записи; вся работа отняла менее четырёх часов. [ с. 112] * Любая музыка, только смолкнув, перестаёт существовать. В прежние времена музыканта не могла не угнетать мысль о том, что после его смерти искусство его канет в Лету. Сегодня он может рассчитывать на красноречивое и бессмертное свидетельство своей жизнедеятельности, на достоверное воспроизведение своего творчества. Одного этого достаточно, чтобы подавляющее большинство музыкантов и любителей музыки без колебаний причислило граммофон к самым значительным музыкальным изобретениям современности.
С.В.Рахманинов
No responses yet